…Несколько часов спустя – он как мог сдерживал свое нетерпение, пока она тоже не разгорелась страстью, – Иннилис шепнула в темноту:

– Я так боялась. Но теперь я и тебя люблю!

– И меня? – переспросил он.

– О! – она вздрогнула. – Разве у каждого из нас нет других… любимых?

– Да-да, – он скользнул рукой по ее бедру и забыл убрать ладонь. – Я не стану выспрашивать, если тебе не хочется отвечать.

– О, милый Граллон, – она легко коснулась губами его губ. В этом поцелуе была и усталость и счастье. Уже засыпая, она отчетливо проговорила: – Я больше не боюсь. И не стану прибегать к травам… Хочу от тебя дитя!

Глава двадцать первая

Лето напоследок решило порадовать землю теплом. На пожелтевших полях блестели серпы, волы тянули нагруженные повозки. В Озисмии земледельцы, связав последний сноп, нарекали ему имя, воздавали почести, устраивали вокруг него праздник, а на следующий день сжигали и хоронили пепел, чтобы никакой злой колдун не мог наслать через него злые чары и чтобы бог возродился с весной. Уже расцвели последним отчаянным цветом астры, начали желтеть березы, исчезли аисты, а остальные птицы собирались в стаи и с криком кружили над холмами.

В городе не так заметна была смена времен года, но и здесь чувствовалось наступление осени. Кипел шумный Гусиный рынок и ярмарка зерна, куда привозили съестные припасы из Озисмии. Наполнилась народом площадь Эпоны, где торговали конями, без устали трудились мельники, пивовары и пекари, а Шкиперский рынок опустел – давно уже не приставали в гавани торговые суда. Рыбаки вытащили лодки на берег, конопатили, смолили и красили; многие уходили в город в поисках дополнительного заработка. Женщины до блеска начищали светильники и пополняли запасы масла, а кому были не по карману масляные лампы, замачивали фитили в жиру. Мужья укладывали дрова, привезенные дровосеками. Суффеты – те, что могли похвастать богатством, – пользуясь окончанием летних работ, находили все больше времени для обмена визитами, а бедняки ждали от богачей и храмовой казны пособия, чтобы протянуть холодные месяцы. Храмы же готовились к проведению обрядов, сохранившихся с незапамятных времен.

Полнолуние наступило вскоре после осеннего равноденствия. В ту ночь Форсквилис в одиночестве покинула город, ведомая посланным ей видением.

Она вышла через южные ворота. Часовые на башнях не остановили женщину: во время мира ворота стояли открытыми, к тому же они сразу узнали в лунном свете точеные черты лица королевы и вскинули копья в молчаливом приветствии.

Ветер гнал по небу клочья разорванных туч, и луна, казалось, летела среди этих бесформенных обрывков, превращая их края в голубой лед. В узком протоке меж городской стеной и утесом ревела вода. Гравий на дороге тихо похрустывал под ногами. Форсквилис шла на запад вдоль берега, к открытому морю. Огонь маяка на мысу Рах колебался и мигал, как пламя свечи. Дальше шумел океан, простиравшийся за остров Сен к неведомым берегам.

Форсквилис остановилась, не дойдя до маяка. Дорога шла через древний некрополь. Надгробия покосились, их затянуло травой, имена и даты смыли дожди столетий. Темнели провалы могил, поднимались мрачные мавзолеи, похожие на крошечные римские храмы, рядом выступали из мрака дольмены и длинные курганы Древнего Народа. Все было разрушено, все поросло лишайниками и безжизненно серело в неверном бледном свете.

Форсквилис бродила, спотыкаясь о могильные камни, пока не нашла надгробие, которое искала: мавзолей с греческими колоннами у входа и стершейся резьбой на фризе.

Королева остановилась и воздела руки к небу. Плащ трепетал у нее за плечами, словно стремясь улететь.

– О Бреннилис, спящая здесь, – воскликнула провидица. – Прости потревожившую твой покой. Тихий голос богов привел меня к тебе в эту ночь. Знаки неясны и пророчества невнятны, но все говорит о том, что Ис стоит на пороге новой эпохи. Старое умирает, Время корчится в муках, рождая Новое, и мы боимся взглянуть в его лицо. Ради Иса, Бреннилис, Иса, спасенного тобой, когда ты еще ходила под солнцем, забытым тобою ныне, – ради Иса я, Форсквилис, принявшая твое бремя, молю дать мне постель среди твоего праха, дабы сон сказал мне, как поступать, чтобы Ис жил и тогда, когда и я навек скроюсь от солнечного света. Бреннилис, прими Сестру!

И она вошла в мавзолей. Если дверь и запиралась прежде, замок давно изъела ржавчина. Бронза рассыпалась под пальцами. Дверь отворилась с протяжным стоном – за ней ждала тьма, скрывшая королеву.

Хлестал дождь. Ни неба, ни моря! Шум воды и серые струи заливали город. Вода струилась по стеклам окон, барабанила по крышам, потоками неслась по улицам. Огню очагов не под силу было прогнать промозглую сырость, сочившуюся сквозь стены и пробиравшую до костей.

В храме, посвященном когда-то Марсу, умирал старый Эвкерий. Он лежал на соломенном тюфяке в своей келье, рядом слабо светилась лампа, но комната была слишком велика, и в ее пространстве собирались вокруг темные тени. Свет касался глаз, падал на переносицу, освещал косматую щетину на подбородке. Под впалыми скулами темнели провалы. Рыба, символ Христа, начерченная углем на стене в изножье, терялась в полумраке. Да и нацарапана она была коряво – священник не обладал талантом художника.

Он перебирал пальцами одеяло. В легких клокотала густая мокрота, на губах вздувались розовые пузыри. Бодилис пришлось нагнуться пониже, чтобы разобрать еле слышные слова.

– Моя королева… – он замолчал, хватая ртом воздух. – Ты мудра… – снова мучительный вздох. – Ты язычница, но мудра и добродетельна, – он закашлялся, задыхаясь. – Аристотель, Вергилий… ты не знаешь?… столько говорят… о духах… правда, что душа на пути… на суд… может задержаться?… хоть ненадолго?

Она вытерла ему губы и погладила по седым волосам.

– Не знаю, – королева тоже говорила на латыни. – Кому дано знать? Но у нас в Исе говорят, что галликены могут возродиться в образе тюленя, чтобы у берегов Сена ожидать своих любимых. Дать тебе еще воды?

Он покачал головой.

– Нет, спасибо… я словно тону… но мне нельзя… жаловаться, – кашель сотряс хрупкое тело. – Грациллоний… ты видел… многие умирали… тяжелее… – следующий приступ кашля прервал его надолго. – Если я… жалок, скажи… я постараюсь… держаться достойней.

– Нет-нет, – центурион сжал руку священника – очень осторожно, опасаясь сломать хрупкие кости. – Ты мужчина, Эвкерий.

Его вызвала Бодилис, которую дьякон оповестил, что пресвитер лежит без сознания и на груди у него запеклась кровь. Он не знал, долго ли пролежал так Эвкерий. Бодилис омыла старика, сменила на нем одежду и уложила в постель. Он вскоре пришел в сознание и вежливо отклонил предложение прибегнуть к целительному прикосновению Иннилис. Впрочем, в таких безнадежных случаях сила ее редко помогала. Горячий отвар на время вернул ему силы. Курьера в Аудиарну послали, но Грациллоний не верил, что пресвитер доживет до его возвращения и дождется христианского последнего обряда. Измученного старика-дьякона отправили в постель, и Грациллоний с Бодилис остались вдвоем у ложа умирающего.

Эвкерий слабо улыбнулся.

– Ты тоже добр… Мне хотелось бы… снова повидать Неаполис… мне снился голубой залив… дом матери… кривые улочки… сад, где я… с Клавдией… но да будет на все воля Божья.

Конечно, божья, – подумал Грациллоний. – Чья же еще? Миром правит Ахура-Мазда, а над ним – неумолимое Время. Что ж, умирающие часто сами не знают, что говорят.

– Позаботься о моих бедняках, – попросил Эвкерий. – Отправьте Пруденция домой… в Редонию… пусть умрет среди родных… и во Христе.

– Хорошо, хорошо, – обещала Бодилис, стараясь скрыть слезы.

Старик уцепился за ее руку.

– Моя паства… те, кто жаждут Слова… кто теперь утешит их?